Июль закончился, и дача опустела. Машина увезла двух стариков, Живущих здесь от сотворенья света И этот тёплый свет в себя впитавших. Они уехали - и сделалось темней, Покинули - и сделалось прохладней. Июль закончился, пространство загустело, И пасмурное небо налегло.
Те старики, простые дед да баба, Старик, как говорится, со старухой, Не в сказке жили, а в соседнем доме На даче в Солнечном, час ходу до залива, Ромашковая улица, тупик, Жизнь прожита, подведены итоги, Взрослеют внуки, можно отдохнуть. Они уехали - и стали падать звёзды, И начался неспешный листопад.
Теперь от них остались две скамейки, Неровный стол и устные рассказы О длинной жизни, о большой судьбе, О детях, о войне и о работе. Ещё остались свет и теплота, Которых не сумели одолеть Гудящие по пятницам-субботам Автомобили иностранных марок, Гудящие под стон автомобильный Лихие дачники - герои уик-эндов, Их мат и шашлыки под караоке.
Светло и ровно жили старики. Их радость быта даже не смущала Живущая в углу радиоточка, Которая два месяца подряд Твердила им о новом светлом чуде: Отныне для обычных стариков - Вещало радио на разные манеры - Отменены все льготы. Ибо так Решили государственные люди, А им ли, государственным умам, Ни знать всего о старости. И точка. Что ж, значит, старикам теперь придётся В общественных местах по стойке смирно Стоять и, щурясь в скверные очки, Считать свою невидимую мелочь. Им не впервой, они не испугались. Им нечего и некогда терять. Ведь жизнь сильней политики, пространство Верней границ, надежда неподкупна, И утреннее щебетанье птичье Даёт поболе мозгу и душе, Чем все радиостанции планеты, Запрятанные в ящичек с антенной. Их выключить легко - нажать на кнопку Сумеет и старик. А птичье пенье Не выключит никто и никогда.
На нас они смотрели, уезжая. Что было в их глазах? Печаль отъезда. Уверенность, Что встреч уже не будет. Надежда, что еще осталось время Чуть-чуть пожить, Чуть-чуть переосмыслить Несправедливость путаной судьбы, Постичь её логические связи И вновь прозреть от страшной простоты Ответа на мудрёные вопросы.
Что было в их глазах ещё? Наивность. Прямое любопытство. Интерес По отношенью к нам, иновремёнцам, Так мирно рядом с ними обитавшим, Существовавшим под единым сводом Из неба, солнца, крон больших деревьев, Жужжанья, дачной лени и дождя. Им так в тот миг хотелось разглядеть Во взглядах наших, что же будет дальше - Уже без них. Но сами мы не знали, И как нам ни подсказывали сосны, Как полдень нам о том ни шелестел, Не понимали мы, что им ответить, На что полуулыбкой намекнуть. Они уехали. Им время не судья.
А мы остались пустовать на даче. Я сел за их осиротевший столик, И мне тотчас же рассказали птицы - И подтвердила их слова листва, - О чём спокойно думают в машине Уехавшие наши старики.
О том, что лето прожито достойно, Что звездопад грядёт неурожайный, Что хлеб доеден, в комнате порядок, Закрыты двери, вычищена печь, Что розданы весенние кредиты, Истрачена вся мелочь до копейки, Что август их давно уже просрочен, И дальше будет только тишина, К которой даже мудрость не причастна.
Что это лето в високосный год - Последняя из Богом данных льгот.
Представь, коллега Вильям, на минуту, Что мы сидим не на краю могилы, А на весёлой праздничной пирушке Которую устроил нам всевышний В честь года нового. Представил? Отхлебни.
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
Коллега Вальтер, стоит ли питать Иллюзии и запивать их грогом! Не лучше ли смириться с пресной мыслью, Что этот долгожданный Новый год Мы встретим на краю пустой могилы Без пунша, без девиц и без закуски, С одной лишь флягой старою - втроём.
МОГИЛЬЩИК ВАЛЬТЕР.
Ужель нам не пошлёт творец работу На этот вечер?
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
Ясно, не пошлёт. Он нас скорей всего пошлёт подальше, Учитывая наше ремесло, Что праздники обычно омрачает.
МОГИЛЬЩИК ВАЛЬТЕР.
Вот это дело! Омрачает праздник Не наше ремесло, коллега Вильям, А Богом установленный порядок, В согласии с которым человек - Будь он из знати, или наш, подсобный - Однажды должен взять и умереть. Сойти в могилу. Мы же помогаем Ему уйти торжественно, пристойно, И в этом высший смысл работы нашей. Чтоб закрепить сей тезис - отхлебни.
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
Занюхать лучше лобной костью... Полно. Мой смысл - в рытье канав, В закапыванье трупов и не боле.
МОГИЛЬЩИК ВАЛЬТЕР.
Боюсь, коллега, что такие речи Всевышний не одобрит, и на праздник Покойника нам точно не пошлёт.
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
Так я просить Всевышнего не буду. Щас отхлебну ещё немного грога И к чёрту с этой просьбой обращусь.
МОГИЛЬЩИК ВАЛЬТЕР.
Вон едет тот, кого ты помянул.
Скрип телеги, цокот копыт.
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
Откуда едешь, чёрный человек?
ЧЕРНЫЙ.
Из города.
МОГИЛЬЩИК ВАЛЬТЕР.
И что в твоей телеге?
ЧЕРНЫЙ.
Пучок соломы, три свиных хвоста, Да прочая смешная пустота.
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
А где ж твой урожай? Твоя телега Обычно переполнена тенями И душами новопреставленных!
ЧЕРНЫЙ.
Сегодня Пуста телега, урожая нет, Рыданий не слыхать, и в царство тьмы К своим работодателям премудрым Я возвращаюсь будто налегке. Все к праздникам готовяться, И люди, и духи высшие, и тени преисподни - Так жизнью на досуге увлеклись, Что начисто о смерти позабыли. Я сам иду на утренник к Тифону, Потом - на вечеринку к Сатане. Надеюсь, время проведу приятно И вечность скоротаю до утра. А утром... А вот утром - за работу.
МОГИЛЬЩИК ВАЛЬТЕР.
А ну-ка, черный, отхлебни из фляги И дай ответ нам на один вопрос.
ЧЕРНЫЙ.
Валяйте, камарады, наливайте. И ваш вопрос скорее задавайте.
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
Вот и вопрос: а нам-то кто поможет Сегодня заработать на обед, На булку хлеба, на стакан вина, Чтоб старый год достойно проводить И Новый встретить славно, честь по чести?
ЧЕРНЫЙ.
Что ж, я не жаден даже в будний день, А в праздник щедрость чёрта беспредельна. В моей телеге место вам найдётся: Ложитесь здесь, я вас беру с собой. Но только знайте, что пути назад Не будет.
Среди других играющих детей Она напоминает лягушонка. Заправлена в трусы худая рубашонка, Колечки рыжеватые кудрей Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы, Черты лица остры и некрасивы. Двум мальчуганам, сверстникам её, Отцы купили по велосипеду. Сегодня мальчики, не торопясь к обеду, Гоняют по двору, забывши про неё, Она ж за ними бегает по следу. Чужая радость так же, как своя, Томит её и вон из сердца рвётся, И девочка ликует и смеётся, Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого Ещё не знает это существо. Ей всё на свете так безмерно ново, Так живо всё, что для иных мертво! И не хочу я думать, наблюдая, Что будет день, когда она, рыдая, Увидит с ужасом, что посреди подруг Она всего лишь бедная дурнушка! Мне верить хочется, что сердце не игрушка, Сломать его едва ли можно вдруг! Мне верить хочется, что чистый этот пламень, Который в глубине её горит, Всю боль свою один переболит И перетопит самый тяжкий камень! И пусть черты её нехороши И нечем ей прельстить воображенье,- Младенческая грация души Уже сквозит в любом её движенье. А если это так, то что есть красота И почему её обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, Или огонь, мерцающий в сосуде?
Не отрекаются любя. Ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, а ты придешь совсем внезапно. А ты придешь, когда темно, когда в стекло ударит вьюга, когда припомнишь, как давно не согревали мы друг друга. И так захочешь теплоты, не полюбившейся когда-то, что переждать не сможешь ты трех человек у автомата. И будет, как назло, ползти трамвай, метро, не знаю что там. И вьюга заметет пути на дальних подступах к воротам... А в доме будет грусть и тишь, хрип счетчика и шорох книжки, когда ты в двери постучишь, взбежав наверх без передышки. За это можно все отдать, и до того я в это верю, что трудно мне тебя не ждать, весь день не отходя от двери.
Когда вода всемирного потопа Вернулась вновь в границы берегов, Из пены уходящего потока На берег тихо выбралась любовь И растворилась в воздухе до срока, А срока было сорок сороков.
И чудаки - еще такие есть - Вдыхают полной грудью эту смесь. И ни наград не ждут, ни наказанья, И, думая, что дышат просто так, Они внезапно попадают в такт Такого же неровного дыханья...
Только чувству, словно кораблю, Долго оставаться на плаву, Прежде чем узнать, что "я люблю",- То же, что дышу, или живу!
И вдоволь будет странствий и скитаний, Страна Любви - великая страна! И с рыцарей своих для испытаний Все строже станет спрашивать она. Потребует разлук и расстояний, Лишит покоя, отдыха и сна...
Но вспять безумцев не поворотить, Они уже согласны заплатить. Любой ценой - и жизнью бы рискнули, Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить Волшебную невидимую нить, Которую меж ними протянули...
Свежий ветер избранных пьянил, С ног сбивал, из мертвых воскрешал, Потому что, если не любил, Значит, и не жил, и не дышал!
Но многих захлебнувшихся любовью, Не докричишься, сколько не зови... Им счет ведут молва и пустословье, Но этот счет замешан на крови. А мы поставим свечи в изголовье Погибшим от невиданной любви...
Их голосам дано сливаться в такт, И душам их дано бродить в цветах. И вечностью дышать в одно дыханье, И встретиться со вздохом на устах На хрупких переправах и мостах, На узких перекрестках мирозданья...
Я поля влюбленным постелю, Пусть поют во сне и наяву! Я дышу - и значит, я люблю! Я люблю - и, значит, я живу!
"there are worse things than being alone but it often takes decades to realize this and often when you do it's too late and there's nothing worse than too late."
~ from War All The Time: Poems 1981-1984, Charles Bukowski
* * * Будь со мной прозрачнее и проще: у меня осталась ты одна. Дом сожжен и вырублены рощи, где моя туманилась весна,
где березы грезили и дятел по стволу постукивал... В бою безысходном друга я утратил, а потом и родину мою.
И во сне я с призраками реял, наяву с блудницами блуждал, и в горах я вымыслы развеял, и в морях я песни растерял.
А теперь о прошлом суждено мне тосковать у твоего огня. Будь нежней, будь искреннее. Помни, ты одна осталась у меня.
И. Бродский:
*** Так долго вместе прожили, что вновь второе января пришлось на вторник, что удивленно поднятая бровь, как со стекла автомобиля - дворник, с лица сгоняла смутную печаль, незамутненной оставляя даль.
Так долго вместе прожили, что снег коль выпадет, то думалось - навеки, что, дабы не зажмуривать ей век, я прикрывал ладонью их, и веки, не веря, что их пробуют спасти, метались там, как бабочки в горсти.
Так чужды были всякой новизне, что тесные объятия во сне бесчестили любой психоанализ; что губы, припадавшие к плечу, с моими, задувавшими свечу, не видя дел иных, соединялись.
Так долго вместе прожили, что роз семейство на обшарпанных обоях сменилось целой рощею берез, и деньги появились у обоих, и тридцать дней над морем, языкат, грозил пожаром Турции закат.
Так долго вместе прожили без книг, без мебели, без утвари, на старом диванчике, что - прежде чем возник - был треугольник перпендикуляром, восставленным знакомыми стоймя над слившимися точками двумя.
Так долго вместе прожили мы с ней, что сделали из собственных теней мы дверь себе - работаешь ли, спишь ли, но створки не распахивались врозь, и мы прошли их, видимо, насквозь и чЈрным ходом в будущее вышли.
*** Тебе, когда мой голос отзвучит настолько, что ни отклика, ни эха, а в памяти - улыбку заключит затянутая воздухом прореха, и жизнь моя за скобки век, бровей навеки отодвинется, пространство зрачку расчистив так, что он, ей-ей, уже простит (не верность, а упрямство),
- случайный, сонный взгляд на циферблат напомнит нечто, тикавшее в лад невесть чему, сбивавшее тебя с привычных мыслей, с хитрости, с печали, куда-то торопясь и торопя настолько, что порой ночами хотелось вдруг его остановить и тут же - переполненное кровью, спешившее, по-твоему, любить, сравнить - его любовь с твоей любовью.
И выдаст вдруг тогда дрожанье век, что было не с чем сверить этот бег, - как твой брегет - а вдруг и он не прочь спешить? И вот он в полночь брякнет... Но темнота тебе в окошко звякнет и подтвердит, что это вправду ночь.
М. Б. Я был только тем, чего ты касалась ладонью, над чем в глухую, воронью ночь склоняла чело.
Я был лишь тем, что ты там, снизу, различала: смутный облик сначала, много позже - черты.
Это ты, горяча, ошую, одесную раковину ушную мне творила, шепча.
Это ты, теребя штору, в сырую полость рта вложила мне голос, окликавший тебя.
Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровала мне зрячесть. Так оставляют след.
Так творятся миры. Так, сотворив их, часто оставляют вращаться, расточая дары.
Так, бросаем то в жар, то в холод, то в свет, то в темень, в мирозданьи потерян, кружится шар.
*** Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос. Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег. И это не комната, где мы сидим, но полюс; плюс наши следы ведут от него, а не к.
Когда-то я знал на память все краски спектра. Теперь различаю лишь белый, врача смутив. Но даже ежели песенка вправду спета, от нее остается еще мотив.
Я рад бы лечь рядом с тобою, но это - роскошь. Если я лягу, то - с дерном заподлицо. И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках и сварит всмятку себе яйцо.
Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь. Это всегда помогало, как тальк прыщу. Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь. Ты носишь светлые платья. И я грущу.
И. Анненский:
*** Есть любовь, похожая на дым; Если тесно ей - она одурманит, Дать ей волю - и ее не станет... Быть как дым,- но вечно молодым. Есть любовь, похожая на тень: Днем у ног лежит - тебе внимает, Ночью так неслышно обнимает... Быть как тень, но вместе ночь и день...
Среди миров, в мерцании светил Одной Звезды я повторяю имя... Не потому, чтоб я Ее любил, А потому, что я томлюсь с другими. И если мне сомненье тяжело, Я у Нее одной ищу ответа, Не потому, что от Нее светло, А потому, что с Ней не надо света.
Б. Пастернак:
Гамлет Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислоняясь к дверному косяку, Я ловлю в далёком отголоске Что случится на моём веку.
На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси. Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый И играть согласен эту роль. Но сейчас идёт другая драма, И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути. Я один, всё тонет в фарисействе. Жизнь прожить – не поле перейти.
Я пью вино и не пьянею, Как глупо-истина в вине? Я отдалась красавцу змею, Но ангел мой пришел ко мне. Он был убог, он был невзрачен, Немного грустный херувим, И не стирал кровавых пятен, Гнушаясь именем моим. В его глазах блеснули слезы, Он понял все, он побледнел, Но не кидал в лицо угрозы, Не бросил он, не улетел. Он сел на краешек дивана, Я зарыдала на плече Он ждал смятенья и обмана, Но он задал вопрос: "Зачем?" И я не знала, что ответить, Так и молчала-вся в слезах, Боясь увидеть в лунном свете Всю боль мою в его глазах. Мне было стыдно и так гадко, Что я среди его тепла О своем змее-злом и сладком Воспоминанья берегла. Мой ангел знал,мой ангел видел, Молчал, навстречу делал шаг Не прогонял, не ненавидел, Не ведал, что бывает так. Он не умел не лгать ни ранить, Он не умел бросать в беде Он лишь хотел меня направить На путь ведущий к чистоте. В тот миг была бы смерти рада И стыдно было встретить взгляд, Да, я люблю исчадье ада, Но я за ним отправлюсь в ад! За ним на край, за ним в пучину, За ним на дальнюю звезду. Пусть низко-я люблю мужчину, Мне с ним прекрасно и в аду! Мой ангел понял-безнадега, Взглянул-во мне сто тысяч стрел, Он постоял еще немного, И тихо тихо улетел. Пел белой точкой в небе тлея, Песнь погребальную по мне... Я пью вино и не пьянею, Как мудро-истина в вине! (с)
Безнадежно-взрослый Вы? О, нет! Вы дитя и Вам нужны игрушки, Потому я и боюсь ловушки, Потому и сдержан мой привет. Безнадежно-взрослый Вы? О, нет!
Вы дитя, а дети так жестоки: С бедной куклы рвут, шутя, парик, Вечно лгут и дразнят каждый миг, В детях рай, но в детях все пороки, Потому надменны эти строки.
Кто из них доволен дележом? Кто из них не плачет после елки? Их слова неумолимо-колки, В них огонь, зажженный мятежом. Кто из них доволен дележом?
Есть, о да, иные дети — тайны, Темный мир глядит из темных глаз. Но они отшельники меж нас, Их шаги по улицам случайны. Вы — дитя. Но все ли дети — тайны?!
(М. Цветаева)
Мне грустно на тебя смотреть, Какая боль, какая жалость! Знать, только ивовая медь Нам в сентябре с тобой осталась.
Чужие губы разнесли Твое тепло и трепет тела. Как будто дождик моросит С души, немного омертвелой.
Ну что ж! Я не боюсь его. Иная радость мне открылась. Ведь не осталось ничего, Как только желтый тлен и сырость.
Ведь и себя я не сберег Для тихой жизни, для улыбок. Так мало пройдено дорог, Так много сделано ошибок.
Смешная жизнь, смешной разлад. Так было и так будет после. Как кладбище, усеян сад В берез изглоданные кости.
Вот так же отцветем и мы И отшумим, как гости сада... Коль нет цветов среди зимы, Так и грустить о них не надо. (есенин)
Ты меня не любишь, не жалеешь, Разве я немного не красив? Не смотря в лицо, от страсти млеешь, Мне на плечи руки опустив.
Молодая, с чувственным оскалом, Я с тобой не нежен и не груб. Расскажи мне, скольких ты ласкала? Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?
Знаю я - они прошли, как тени, Не коснувшись твоего огня, Многим ты садилась на колени, А теперь сидишь вот у меня.
Пусть твои полузакрыты очи И ты думаешь о ком-нибудь другом, Я ведь сам люблю тебя не очень, Утопая в дальнем дорогом.
Этот пыл не называй судьбою, Легкодумна вспыльчивая связь, - Как случайно встретился с тобою, Улыбнусь, спокойно разойдясь.
Да и ты пойдешь своей дорогой Распылять безрадостные дни, Только нецелованных не трогай, Только негоревших не мани.
И когда с другим по переулку Ты пройдешь, болтая про любовь, Может быть, я выйду на прогулку, И с тобою встретимся мы вновь.
Отвернув к другому ближе плечи И немного наклонившись вниз, Ты мне скажешь тихо: "Добрый вечер!" Я отвечу: "Добры вечер, miss".
И ничто души не потревожит, И ничто ее не бросит в дрожь, - Кто любил, уж тот любить не может, Кто сгорел, того не подожжешь. (есенин)
Как стыдно одному ходить в кинотеатры без друга, без подруги, без жены, где так сеансы все коротковаты и так их ожидания длинны! Как стыдно - в нервной замкнутой войне с насмешливостью парочек в фойе жевать, краснея, в уголке пирожное, как будто что-то в этом есть порочное... Мы, одиночества стесняясь, от тоски бросаемся в какие-то компании, и дружб никчемных обязательства кабальные преследуют до гробовой доски. Компании нелепо образуются - в одних все пьют да пьют, не образумятся. В других все заняты лишь тряпками и девками, а в третьих - вроде спорами идейными, но приглядишься - те же в них черты... Разнообразные формы суеты! То та, то эта шумная компания... Из скольких я успел удрать - не счесть! Уже как будто в новом был капкане я, но вырвался, на нем оставив шерсть. Я вырвался! Ты спереди, пустынная свобода... А на черта ты нужна! Ты милая, но ты же и постылая, как нелюбимая и верная жена. А ты, любимая? Как поживаешь ты? Избавилась ли ты от суеты; И чьи сейчас глаза твои раскосые и плечи твои белые роскошные? Ты думаешь, что я, наверно, мщу, что я сейчас в такси куда-то мчу, но если я и мчу, то где мне высадиться? Ведь все равно мне от тебя не высвободиться! Со мною женщины в себя уходят, чувствуя, что мне они сейчас такие чуждые. На их коленях головой лежу, но я не им - тебе принадлежу... А вот недавно был я у одной в невзрачном домике на улице Сенной. Пальто повесил я на жалкие рога. Под однобокой елкой с лампочками тускленькими, посвечивая беленькими туфельками, сидела женщина, как девочка, строга. Мне было так легко разрешено приехать, что я был самоуверен и слишком упоенно современен - я не цветы привез ей, а вино. Но оказалось все - куда сложней... Она молчала, и совсем сиротски две капельки прозрачных - две сережки мерцали в мочках розовых у ней. И, как больная, глядя так невнятно И, поднявши тело детское свое, сказала глухо: "Уходи... Не надо... Я вижу - ты не мой, а ты - ее..." Меня любила девочка одна с повадками мальчишескими дикими, с летящей челкой и глазами-льдинками, от страха и от нежности бледна. В Крыму мы были. Ночью шла гроза, и девочка под молниею магнийной шептала мне: "Мой маленький! Мой маленький!" - ладонью закрывая мне глаза. Вокруг все было жутко и торжественно, и гром, и моря стон глухонемой, и вдруг она, полна прозренья женского, мне закричала: "Ты не мой! Не мой!" Прощай, любимая! Я твой угрюмо, верно, и одиночество - всех верностей верней. Пусть на губах моих не тает вечно прощальный снег от варежки твоей. Спасибо женщинам, прекрасным и неверным, за то, что это было все мгновенным, за то, что их "прощай!" - не "до свиданья!", за то, что, в лживости так царственно горды, даруют нам блаженные страданья и одиночества прекрасные плоды.
Я сразу смазал карту будня, Плеснувши краску из стакана; Я показал на блюдце студня Косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочёл я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб? маяковский
...Я бы хотела жить с Вами В маленьком городе, Где вечные сумерки И вечные колокола.
И в маленькой деревенской гостинице -- Тонкий звон Старинных часов -- как капельки времени. И иногда, по вечерам, из какой -- нибудь мансарды Флейта, И сам флейтист в окне. И большие тюльпаны на окнах. И может быть, Вы бы даже меня любили...
Посреди комнаты -- огромная изразцовая печка, На каждом изразце -- картинка: Роза -- сердце -- корабль. -- А в единственном окне -- Снег, снег, снег.
Вы бы лежали -- каким я Вас люблю: ленивый, Равнодушный, беспечный. Изредка резкий треск Спички.
Папироса горит и гаснет, И долго -- долго дрожит на ее краю Серым коротким столбиком -- пепел. Вам даже лень его стряхивать -- И вся папироса летит в огонь. (цветаева)
LVIII. ПЕСНЬ ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ /Перевод Эллиса/ Пусть искажен твой лик прелестный Изгибом бешеных бровей — Твой взор вонзается живей; И, пусть не ангел ты небесный,
Люблю тебя безумно, страсть, Тебя, свободу страшных оргий; Как жрец пред идолом, в восторге Перед тобой хочу упасть!
Пустынь и леса ароматы Плывут в извивах жестких кос; Ты вся — мучительный вопрос, Влияньем страшных тайн богатый!
Как из кадильниц легкий дым, Твой запах вкруг тебя клубится, Твой взгляд — вечерняя зарница, Ты дышишь сумраком ночным!
Твоей истомой опьяненным Ты драгоценней, чем вино, И трупы оживлять дано Твоим объятьям исступленным!
Изгиб прильнувших к груди бедр Пронзает дрожь изнеможении; Истомой медленных движений Ты нежишь свой роскошный одр.
Порывы бешеных страстей В моих объятьях утоляя, Лобзанья, раны расточая, Ты бьешься на груди моей:
То, издеваясь, грудь мою С безумным смехом раздираешь, То в сердце тихий взор вперяешь, Как света лунного струю.
Склонясь в восторге упоений К твоим атласным башмачкам, Я все сложу к твоим ногам: Мой вещий рок, восторг мой, гений!
Твой свет, твой жар целят меня, Я знаю счастье в этом мире! В моей безрадостной Сибири Ты — вспышка яркого огня! Бодлер
То — образ женщины с осанкой величавой, Чья прядь в бокал вина бежит волной курчавой, С чьей плоти каменной бесчувственно скользят И когти похоти и всех вертепов яд. Она стоит, глумясь над Смертью и Развратом, А им, желанием все сокрушать объятым, Перед незыблемой, надменной Красотой Дано смирить порыв неудержимый свой. Султанша томностью, походкою — богиня; Лишь Магометов рай — одна ее святыня; Раскрыв объятья всем, она к себе зовет Весь человеческий, неисчислимый род. Ты знаешь, мудрая, чудовищная дева, Что и бесплодное твое желанно чрево, Что плоть прекрасная есть высочайший дар, Что всепрощение — награда дивных чар; Чистилище и Ад ты презрела упорно; Когда же час пробьет исчезнуть в ночи черной, Как вновь рожденная, спокойна и горда, Ты узришь Смерти лик без гнева, без стыда. Бодлер
К чему мне фамилия? Имя - к чему? Пустые созвучья - на что мне? Заявится смерть и утащит во тьму, С собою фамилии я не возьму, А имени - даже не вспомню.
Фамилия, имя - не жить им и дня. Лишь путь свой окончу на свете, Но сердце, что билось в груди у меня, В твое зароняя частицу огня, Останется жить на планете.
Фамилию, имя - не стоит беречь, Все прахом сойдет, что сгорело, Но будет пылать, и метаться и жечь Единство сердец, и ладоней, и плеч - Два радостно слившихся тела.
Фамилию, имя - лишь несколько лет Сотрут, как младенческий лепет, Но прошлого нет, и грядущего нет, Но жизнью для жизни оставлен завет, Оставлены тайна и трепет.
Фамилию, имя - постигнет конец, Безжалостно гордое время, - Равны перед ним и глупец и мудрец, Но жизнь воедино сведенных сердец Взойдет и продлится, как семя.
Женщина. (Четыре портрета)
Ты в помыслах моих такая: Под деревом зеленолистым, нагая, одним прикрытая листком античных статуй, как рыба белая, стройна, ты, словно дерево ветвями, держишь в чудесных, длинных, узких пальцах плод яблони, как небольшое солнце, округлый золотой моток, как будто предлагая свить из него нить бытия. О счастье - создавать, творить! Сначала крохотно оно, как маковое, хрупкое зерно, но тоже круглое, как яблоко. А яблоко, как мир, округлено. И из мельчайшего зерна нить начинает вить себя и создавать собой моток, шар в яблоко величиной растет и вырастает в мир, как этот, у тебя в руке, из нитей созданный клубок, огромный, словно шар земной. Так - на холсте Дюрера - ты Стоишь земная, грешная, простая, И в помыслах моих такая.
Ты в помыслах моих такая: Небесная голубизна светла, ясна. В прозрачности глубоких красок неизъяснимой чистоты, с глазами голубых мечтаний остановилась ты, подняв дитя, чтобы оно могло взглянуть на уходящий к роще путь в лучащемся тумане. А на лице твоем Покой и Благодать - две спутницы твои и каждой женщины, которая готова страдать и ждать, когда дитя ей, первой ей, произнесет свое вот-вот родившееся слово. Как не гордится ей, одной из матерей, начальным зернышком огромной жизни, которому она дала родиться - как каждая на свете мать, что миру дарит детство, пренебрегая мукою своей. Так солнце дарит миру на рассвете свой первый луч, младенца нового земного дня. И тот, кто может взвесить на руке песчинку, незаметную в песке, способен ощутить весь вес планеты. Так и мать, свое дитя подъемля, всю Землю держит. И только потому ее святой позволено назвать. Так, в красках Рафаэля возникая, Равно держа и землю и зерно, Ты в помыслах моих такая.
Ты в помыслах моих такая: Из приоткрытых губ ко мне скользит твоя усмешка золотая, как будто из раздвинувшихся туч протягивает теплый луч пробившееся солнце, отогревая сердце мне, игрушечной подобное Земле, и на его согретом лонце оживают, вырастая, забытые в благих заботах зерна. И непокорно из губ твоих скользит улыбка золотая, как ласточка из тихого гнезда, укрывшегося крышей. Она летит, раскинув крылья, на расправу с мошкарой, распугивая мелких мыслей рой. Так, словно Мона Лиза, ты Над слабостями нашими смеешься, И в помыслах моих такая ты.
Ты в помыслах моих такая: За сизою тончайшей кисеей тумана утром рано перед собой я новую увидел Афродиту. Недвижна и бела, она недавно мраморной была, но вот богиню сняли с пьедестала, и в комнате прозрачно-голубой она живою женщиною стала. О вечной неподвижности забыв, стал мрамор телом нежно-белым, пахнущим весенней утренней сиренью. Задумчивое, светлое лицо, цветок полураскрытых губ, дыханием наполненная грудь, откинутые крылья рук и тела сине-ледниковый снег - мне хочется сравнить с озерной белой птицей под названьем Лебедь, надевшей на себя береговой туман, - нездешней, неземной и вечно нам необходимой во имя красоты. Так, на картинах Ренуара ты, Земной и неземною возникая, Являешь нам прекрасного черты.
И ты Действительно такая, И наяву такая ж, как во сне. Одна и та же в разном. Что ни день - другая. Вся - красота, вся - разум. Высокая, неземная, Грешница, святая.
ОДИНОЧЕСТВО Когда теряет равновесие твое сознание усталое, когда ступеньки этой лестницы уходят из-под ног, как палуба, когда плюет на человечество твое ночное одиночество, -
ты можешь размышлять о вечности и сомневаться в непорочности идей, гипотез, восприятия произведения искусства и - кстати - самого зачатия Мадонной сына Иисуса.
Но лучше поклоняться данности с глубокими ее могилами, которые потом, за давностью, покажутся такими милыми. Да. Лучше поклоняться данности с короткими ее дорогами, которые потом до странности покажутся тебе широкими, покажутся большими, пыльными, усеянными компромиссами, покажутся большими крыльями, покажутся большими птицами.
Да. Лучше поклоняться данности с убогими ее мерилами, которые потом, до крайности, послужат для тебя перилами (хотя и не особо чистыми), удерживающими в равновесии твои хромающие истины на этой выщербленной лестнице.
Роберт Рождественский
- Отдать Тебе Любовь? - Отдай... - Она в грязи... - Отдай в грязи. - Я погадать хочу... - Гадай. - Еще хочу спросить... - Спроси. - Допустим, постучусь... - Впущу. - Допустим, позову... - Пойду. - А если там беда? - В беду. - А если обману? - Прощу. - "Спой!" - прикажу Тебе... - Спою. - Запри для друга дверь... - Запру. - Скажу Тебе: убей! - Убью. - Скажу Тебе: умри! - Умру. - А если захлебнусь? - Спасу. - А если будет боль? - Стерплю. - А если вдруг стена? - Снесу. - А если узел? - Разрублю! - А если сто узлов? - И сто. - Любовь Тебе отдать? - Любовь. - Не будет этого!.. - За что?! - За то, что не Люблю рабов...
-
-
04.05.2008 в 11:59Июль закончился, и дача опустела.
Машина увезла двух стариков,
Живущих здесь от сотворенья света
И этот тёплый свет в себя впитавших.
Они уехали - и сделалось темней,
Покинули - и сделалось прохладней.
Июль закончился, пространство загустело,
И пасмурное небо налегло.
Те старики, простые дед да баба,
Старик, как говорится, со старухой,
Не в сказке жили, а в соседнем доме
На даче в Солнечном, час ходу до залива,
Ромашковая улица, тупик,
Жизнь прожита, подведены итоги,
Взрослеют внуки, можно отдохнуть.
Они уехали - и стали падать звёзды,
И начался неспешный листопад.
Теперь от них остались две скамейки,
Неровный стол и устные рассказы
О длинной жизни, о большой судьбе,
О детях, о войне и о работе.
Ещё остались свет и теплота,
Которых не сумели одолеть
Гудящие по пятницам-субботам
Автомобили иностранных марок,
Гудящие под стон автомобильный
Лихие дачники - герои уик-эндов,
Их мат и шашлыки под караоке.
Светло и ровно жили старики.
Их радость быта даже не смущала
Живущая в углу радиоточка,
Которая два месяца подряд
Твердила им о новом светлом чуде:
Отныне для обычных стариков -
Вещало радио на разные манеры -
Отменены все льготы. Ибо так
Решили государственные люди,
А им ли, государственным умам,
Ни знать всего о старости. И точка.
Что ж, значит, старикам теперь придётся
В общественных местах по стойке смирно
Стоять и, щурясь в скверные очки,
Считать свою невидимую мелочь.
Им не впервой, они не испугались.
Им нечего и некогда терять.
Ведь жизнь сильней политики, пространство
Верней границ, надежда неподкупна,
И утреннее щебетанье птичье
Даёт поболе мозгу и душе,
Чем все радиостанции планеты,
Запрятанные в ящичек с антенной.
Их выключить легко - нажать на кнопку
Сумеет и старик. А птичье пенье
Не выключит никто и никогда.
На нас они смотрели, уезжая.
Что было в их глазах?
Печаль отъезда. Уверенность,
Что встреч уже не будет.
Надежда, что еще осталось время
Чуть-чуть пожить,
Чуть-чуть переосмыслить
Несправедливость путаной судьбы,
Постичь её логические связи
И вновь прозреть от страшной простоты
Ответа на мудрёные вопросы.
Что было в их глазах ещё?
Наивность. Прямое любопытство. Интерес
По отношенью к нам, иновремёнцам,
Так мирно рядом с ними обитавшим,
Существовавшим под единым сводом
Из неба, солнца, крон больших деревьев,
Жужжанья, дачной лени и дождя.
Им так в тот миг хотелось разглядеть
Во взглядах наших, что же будет дальше -
Уже без них.
Но сами мы не знали,
И как нам ни подсказывали сосны,
Как полдень нам о том ни шелестел,
Не понимали мы, что им ответить,
На что полуулыбкой намекнуть.
Они уехали. Им время не судья.
А мы остались пустовать на даче.
Я сел за их осиротевший столик,
И мне тотчас же рассказали птицы -
И подтвердила их слова листва, -
О чём спокойно думают в машине
Уехавшие наши старики.
О том, что лето прожито достойно,
Что звездопад грядёт неурожайный,
Что хлеб доеден, в комнате порядок,
Закрыты двери, вычищена печь,
Что розданы весенние кредиты,
Истрачена вся мелочь до копейки,
Что август их давно уже просрочен,
И дальше будет только тишина,
К которой даже мудрость не причастна.
Что это лето в високосный год -
Последняя из Богом данных льгот.
Лето 2004, п. Солнечное.
(с) К.Арбенин, 2004.
-
-
04.05.2008 в 12:03МОГИЛЬЩИКИ
Драматическая сцена.
Канун Нового года. Могильщики Вальтер и Уильям.
МОГИЛЬЩИК ВАЛЬТЕР.
Представь, коллега Вильям, на минуту,
Что мы сидим не на краю могилы,
А на весёлой праздничной пирушке
Которую устроил нам всевышний
В честь года нового. Представил? Отхлебни.
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
Коллега Вальтер, стоит ли питать
Иллюзии и запивать их грогом!
Не лучше ли смириться с пресной мыслью,
Что этот долгожданный Новый год
Мы встретим на краю пустой могилы
Без пунша, без девиц и без закуски,
С одной лишь флягой старою - втроём.
МОГИЛЬЩИК ВАЛЬТЕР.
Ужель нам не пошлёт творец работу
На этот вечер?
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
Ясно, не пошлёт.
Он нас скорей всего пошлёт подальше,
Учитывая наше ремесло,
Что праздники обычно омрачает.
МОГИЛЬЩИК ВАЛЬТЕР.
Вот это дело! Омрачает праздник
Не наше ремесло, коллега Вильям,
А Богом установленный порядок,
В согласии с которым человек -
Будь он из знати, или наш, подсобный -
Однажды должен взять и умереть.
Сойти в могилу. Мы же помогаем
Ему уйти торжественно, пристойно,
И в этом высший смысл работы нашей.
Чтоб закрепить сей тезис - отхлебни.
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
Занюхать лучше лобной костью... Полно.
Мой смысл - в рытье канав,
В закапыванье трупов и не боле.
МОГИЛЬЩИК ВАЛЬТЕР.
Боюсь, коллега, что такие речи
Всевышний не одобрит, и на праздник
Покойника нам точно не пошлёт.
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
Так я просить Всевышнего не буду.
Щас отхлебну ещё немного грога
И к чёрту с этой просьбой обращусь.
МОГИЛЬЩИК ВАЛЬТЕР.
Вон едет тот, кого ты помянул.
Скрип телеги, цокот копыт.
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
Откуда едешь, чёрный человек?
ЧЕРНЫЙ.
Из города.
МОГИЛЬЩИК ВАЛЬТЕР.
И что в твоей телеге?
ЧЕРНЫЙ.
Пучок соломы, три свиных хвоста,
Да прочая смешная пустота.
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
А где ж твой урожай? Твоя телега
Обычно переполнена тенями
И душами новопреставленных!
ЧЕРНЫЙ.
Сегодня
Пуста телега, урожая нет,
Рыданий не слыхать, и в царство тьмы
К своим работодателям премудрым
Я возвращаюсь будто налегке.
Все к праздникам готовяться,
И люди, и духи высшие, и тени преисподни -
Так жизнью на досуге увлеклись,
Что начисто о смерти позабыли.
Я сам иду на утренник к Тифону,
Потом - на вечеринку к Сатане.
Надеюсь, время проведу приятно
И вечность скоротаю до утра.
А утром... А вот утром - за работу.
МОГИЛЬЩИК ВАЛЬТЕР.
А ну-ка, черный, отхлебни из фляги
И дай ответ нам на один вопрос.
ЧЕРНЫЙ.
Валяйте, камарады, наливайте.
И ваш вопрос скорее задавайте.
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
Вот и вопрос: а нам-то кто поможет
Сегодня заработать на обед,
На булку хлеба, на стакан вина,
Чтоб старый год достойно проводить
И Новый встретить славно, честь по чести?
ЧЕРНЫЙ.
Что ж, я не жаден даже в будний день,
А в праздник щедрость чёрта беспредельна.
В моей телеге место вам найдётся:
Ложитесь здесь, я вас беру с собой.
Но только знайте, что пути назад
Не будет.
Могильщики залезают в телегу.
МОГИЛЬЩИК УИЛЬЯМ.
Ладно.
А где работодатели твои?
ЧЕРНЫЙ.
Играют в кегли.
Еще не то увидишь в нашем пекле.
Слышиться удар шара и падение сбитых кеглей.
(с) К.Арбенин, СПб, 2004.
-
-
04.05.2008 в 12:10Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
-
-
04.05.2008 в 12:11www.diary.ru/~justforus/p39555807.htm#
-
-
04.05.2008 в 12:11Не отрекаются любя.
Ведь жизнь кончается не завтра.
Я перестану ждать тебя,
а ты придешь совсем внезапно.
А ты придешь, когда темно,
когда в стекло ударит вьюга,
когда припомнишь, как давно
не согревали мы друг друга.
И так захочешь теплоты,
не полюбившейся когда-то,
что переждать не сможешь ты
трех человек у автомата.
И будет, как назло, ползти
трамвай, метро, не знаю что там.
И вьюга заметет пути
на дальних подступах к воротам...
А в доме будет грусть и тишь,
хрип счетчика и шорох книжки,
когда ты в двери постучишь,
взбежав наверх без передышки.
За это можно все отдать,
и до того я в это верю,
что трудно мне тебя не ждать,
весь день не отходя от двери.
-
-
04.05.2008 в 12:12Эдуард Асадов
О РЫЖЕЙ ДВОРНЯГЕ
Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
- Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину.
Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пестрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.
Собака не взвыла ни разу.
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.
Старик у вокзального входа
Сказал:- Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы...
А то ведь простая дворняга!
Огонь над трубой заметался,
Взревел паровоз что есть мочи,
На месте, как бык, потоптался
И ринулся в непогодь ночи.
В вагонах, забыв передряги,
Курили, смеялись, дремали...
Тут, видно, о рыжей дворняге
Не думали, не вспоминали.
Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит задыхаясь!
Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!
Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело,
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела...
Труп волны снесли под коряги...
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце - чистейшей породы!
-
-
04.05.2008 в 12:13В. Высоцкий
Когда вода всемирного потопа
Вернулась вновь в границы берегов,
Из пены уходящего потока
На берег тихо выбралась любовь
И растворилась в воздухе до срока,
А срока было сорок сороков.
И чудаки - еще такие есть -
Вдыхают полной грудью эту смесь.
И ни наград не ждут, ни наказанья,
И, думая, что дышат просто так,
Они внезапно попадают в такт
Такого же неровного дыханья...
Только чувству, словно кораблю,
Долго оставаться на плаву,
Прежде чем узнать, что "я люблю",-
То же, что дышу, или живу!
И вдоволь будет странствий и скитаний,
Страна Любви - великая страна!
И с рыцарей своих для испытаний
Все строже станет спрашивать она.
Потребует разлук и расстояний,
Лишит покоя, отдыха и сна...
Но вспять безумцев не поворотить,
Они уже согласны заплатить.
Любой ценой - и жизнью бы рискнули,
Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить
Волшебную невидимую нить,
Которую меж ними протянули...
Свежий ветер избранных пьянил,
С ног сбивал, из мертвых воскрешал,
Потому что, если не любил,
Значит, и не жил, и не дышал!
Но многих захлебнувшихся любовью,
Не докричишься, сколько не зови...
Им счет ведут молва и пустословье,
Но этот счет замешан на крови.
А мы поставим свечи в изголовье
Погибшим от невиданной любви...
Их голосам дано сливаться в такт,
И душам их дано бродить в цветах.
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться со вздохом на устах
На хрупких переправах и мостах,
На узких перекрестках мирозданья...
Я поля влюбленным постелю,
Пусть поют во сне и наяву!
Я дышу - и значит, я люблю!
Я люблю - и, значит, я живу!
-
-
04.05.2008 в 14:16being alone
but it often takes decades
to realize this
and often
when you do
it's too late
and there's nothing worse
than
too late."
~ from War All The Time: Poems 1981-1984, Charles Bukowski
-
-
04.05.2008 в 14:28* * *
Будь со мной прозрачнее и проще:
у меня осталась ты одна.
Дом сожжен и вырублены рощи,
где моя туманилась весна,
где березы грезили и дятел
по стволу постукивал... В бою
безысходном друга я утратил,
а потом и родину мою.
И во сне я с призраками реял,
наяву с блудницами блуждал,
и в горах я вымыслы развеял,
и в морях я песни растерял.
А теперь о прошлом суждено мне
тосковать у твоего огня.
Будь нежней, будь искреннее. Помни,
ты одна осталась у меня.
И. Бродский:
***
Так долго вместе прожили, что вновь
второе января пришлось на вторник,
что удивленно поднятая бровь,
как со стекла автомобиля - дворник,
с лица сгоняла смутную печаль,
незамутненной оставляя даль.
Так долго вместе прожили, что снег
коль выпадет, то думалось - навеки,
что, дабы не зажмуривать ей век,
я прикрывал ладонью их, и веки,
не веря, что их пробуют спасти,
метались там, как бабочки в горсти.
Так чужды были всякой новизне,
что тесные объятия во сне
бесчестили любой психоанализ;
что губы, припадавшие к плечу,
с моими, задувавшими свечу,
не видя дел иных, соединялись.
Так долго вместе прожили, что роз
семейство на обшарпанных обоях
сменилось целой рощею берез,
и деньги появились у обоих,
и тридцать дней над морем, языкат,
грозил пожаром Турции закат.
Так долго вместе прожили без книг,
без мебели, без утвари, на старом
диванчике, что - прежде чем возник -
был треугольник перпендикуляром,
восставленным знакомыми стоймя
над слившимися точками двумя.
Так долго вместе прожили мы с ней,
что сделали из собственных теней
мы дверь себе - работаешь ли, спишь ли,
но створки не распахивались врозь,
и мы прошли их, видимо, насквозь
и чЈрным ходом в будущее вышли.
***
Тебе, когда мой голос отзвучит
настолько, что ни отклика, ни эха,
а в памяти - улыбку заключит
затянутая воздухом прореха,
и жизнь моя за скобки век, бровей
навеки отодвинется, пространство
зрачку расчистив так, что он, ей-ей,
уже простит (не верность, а упрямство),
- случайный, сонный взгляд на циферблат
напомнит нечто, тикавшее в лад
невесть чему, сбивавшее тебя
с привычных мыслей, с хитрости, с печали,
куда-то торопясь и торопя
настолько, что порой ночами
хотелось вдруг его остановить
и тут же - переполненное кровью,
спешившее, по-твоему, любить,
сравнить - его любовь с твоей любовью.
И выдаст вдруг тогда дрожанье век,
что было не с чем сверить этот бег, -
как твой брегет - а вдруг и он не прочь
спешить? И вот он в полночь брякнет...
Но темнота тебе в окошко звякнет
и подтвердит, что это вправду ночь.
М. Б.
Я был только тем, чего
ты касалась ладонью,
над чем в глухую, воронью
ночь склоняла чело.
Я был лишь тем, что ты
там, снизу, различала:
смутный облик сначала,
много позже - черты.
Это ты, горяча,
ошую, одесную
раковину ушную
мне творила, шепча.
Это ты, теребя
штору, в сырую полость
рта вложила мне голос,
окликавший тебя.
Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.
Так творятся миры.
Так, сотворив их, часто
оставляют вращаться,
расточая дары.
Так, бросаем то в жар,
то в холод, то в свет, то в темень,
в мирозданьи потерян,
кружится шар.
***
Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.
Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.
И это не комната, где мы сидим, но полюс;
плюс наши следы ведут от него, а не к.
Когда-то я знал на память все краски спектра.
Теперь различаю лишь белый, врача смутив.
Но даже ежели песенка вправду спета,
от нее остается еще мотив.
Я рад бы лечь рядом с тобою, но это - роскошь.
Если я лягу, то - с дерном заподлицо.
И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках
и сварит всмятку себе яйцо.
Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь.
Это всегда помогало, как тальк прыщу.
Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь.
Ты носишь светлые платья. И я грущу.
И. Анненский:
***
Есть любовь, похожая на дым;
Если тесно ей - она одурманит,
Дать ей волю - и ее не станет...
Быть как дым,- но вечно молодым.
Есть любовь, похожая на тень:
Днем у ног лежит - тебе внимает,
Ночью так неслышно обнимает...
Быть как тень, но вместе ночь и день...
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.
Б. Пастернак:
Гамлет
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислоняясь к дверному косяку,
Я ловлю в далёком отголоске
Что случится на моём веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идёт другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, всё тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.
-
-
04.05.2008 в 14:33Как глупо-истина в вине?
Я отдалась красавцу змею,
Но ангел мой пришел ко мне.
Он был убог, он был невзрачен,
Немного грустный херувим,
И не стирал кровавых пятен,
Гнушаясь именем моим.
В его глазах блеснули слезы,
Он понял все, он побледнел,
Но не кидал в лицо угрозы,
Не бросил он, не улетел.
Он сел на краешек дивана,
Я зарыдала на плече
Он ждал смятенья и обмана,
Но он задал вопрос: "Зачем?"
И я не знала, что ответить,
Так и молчала-вся в слезах,
Боясь увидеть в лунном свете
Всю боль мою в его глазах.
Мне было стыдно и так гадко,
Что я среди его тепла
О своем змее-злом и сладком
Воспоминанья берегла.
Мой ангел знал,мой ангел видел,
Молчал, навстречу делал шаг
Не прогонял, не ненавидел,
Не ведал, что бывает так.
Он не умел не лгать ни ранить,
Он не умел бросать в беде
Он лишь хотел меня направить
На путь ведущий к чистоте.
В тот миг была бы смерти рада
И стыдно было встретить взгляд,
Да, я люблю исчадье ада,
Но я за ним отправлюсь в ад!
За ним на край, за ним в пучину,
За ним на дальнюю звезду.
Пусть низко-я люблю мужчину,
Мне с ним прекрасно и в аду!
Мой ангел понял-безнадега,
Взглянул-во мне сто тысяч стрел,
Он постоял еще немного,
И тихо тихо улетел.
Пел белой точкой в небе тлея,
Песнь погребальную по мне...
Я пью вино и не пьянею,
Как мудро-истина в вине! (с)
Безнадежно-взрослый Вы? О, нет!
Вы дитя и Вам нужны игрушки,
Потому я и боюсь ловушки,
Потому и сдержан мой привет.
Безнадежно-взрослый Вы? О, нет!
Вы дитя, а дети так жестоки:
С бедной куклы рвут, шутя, парик,
Вечно лгут и дразнят каждый миг,
В детях рай, но в детях все пороки,
Потому надменны эти строки.
Кто из них доволен дележом?
Кто из них не плачет после елки?
Их слова неумолимо-колки,
В них огонь, зажженный мятежом.
Кто из них доволен дележом?
Есть, о да, иные дети — тайны,
Темный мир глядит из темных глаз.
Но они отшельники меж нас,
Их шаги по улицам случайны.
Вы — дитя. Но все ли дети — тайны?!
(М. Цветаева)
Мне грустно на тебя смотреть,
Какая боль, какая жалость!
Знать, только ивовая медь
Нам в сентябре с тобой осталась.
Чужие губы разнесли
Твое тепло и трепет тела.
Как будто дождик моросит
С души, немного омертвелой.
Ну что ж! Я не боюсь его.
Иная радость мне открылась.
Ведь не осталось ничего,
Как только желтый тлен и сырость.
Ведь и себя я не сберег
Для тихой жизни, для улыбок.
Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок.
Смешная жизнь, смешной разлад.
Так было и так будет после.
Как кладбище, усеян сад
В берез изглоданные кости.
Вот так же отцветем и мы
И отшумим, как гости сада...
Коль нет цветов среди зимы,
Так и грустить о них не надо.
(есенин)
Ты меня не любишь, не жалеешь,
Разве я немного не красив?
Не смотря в лицо, от страсти млеешь,
Мне на плечи руки опустив.
Молодая, с чувственным оскалом,
Я с тобой не нежен и не груб.
Расскажи мне, скольких ты ласкала?
Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?
Знаю я - они прошли, как тени,
Не коснувшись твоего огня,
Многим ты садилась на колени,
А теперь сидишь вот у меня.
Пусть твои полузакрыты очи
И ты думаешь о ком-нибудь другом,
Я ведь сам люблю тебя не очень,
Утопая в дальнем дорогом.
Этот пыл не называй судьбою,
Легкодумна вспыльчивая связь, -
Как случайно встретился с тобою,
Улыбнусь, спокойно разойдясь.
Да и ты пойдешь своей дорогой
Распылять безрадостные дни,
Только нецелованных не трогай,
Только негоревших не мани.
И когда с другим по переулку
Ты пройдешь, болтая про любовь,
Может быть, я выйду на прогулку,
И с тобою встретимся мы вновь.
Отвернув к другому ближе плечи
И немного наклонившись вниз,
Ты мне скажешь тихо: "Добрый вечер!"
Я отвечу: "Добры вечер, miss".
И ничто души не потревожит,
И ничто ее не бросит в дрожь, -
Кто любил, уж тот любить не может,
Кто сгорел, того не подожжешь.
(есенин)
-
-
04.05.2008 в 14:35Как стыдно одному ходить в кинотеатры
без друга, без подруги, без жены,
где так сеансы все коротковаты
и так их ожидания длинны!
Как стыдно -
в нервной замкнутой войне
с насмешливостью парочек в фойе
жевать, краснея, в уголке пирожное,
как будто что-то в этом есть порочное...
Мы,
одиночества стесняясь,
от тоски
бросаемся в какие-то компании,
и дружб никчемных обязательства кабальные
преследуют до гробовой доски.
Компании нелепо образуются -
в одних все пьют да пьют,
не образумятся.
В других все заняты лишь тряпками и девками,
а в третьих -
вроде спорами идейными,
но приглядишься -
те же в них черты...
Разнообразные формы суеты!
То та,
то эта шумная компания...
Из скольких я успел удрать -
не счесть!
Уже как будто в новом был капкане я,
но вырвался,
на нем оставив шерсть.
Я вырвался!
Ты спереди, пустынная
свобода...
А на черта ты нужна!
Ты милая,
но ты же и постылая,
как нелюбимая и верная жена.
А ты, любимая?
Как поживаешь ты?
Избавилась ли ты от суеты;
И чьи сейчас глаза твои раскосые
и плечи твои белые роскошные?
Ты думаешь, что я, наверно, мщу,
что я сейчас в такси куда-то мчу,
но если я и мчу,
то где мне высадиться?
Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!
Со мною женщины в себя уходят,
чувствуя,
что мне они сейчас такие чуждые.
На их коленях головой лежу,
но я не им -
тебе принадлежу...
А вот недавно был я у одной
в невзрачном домике на улице Сенной.
Пальто повесил я на жалкие рога.
Под однобокой елкой
с лампочками тускленькими,
посвечивая беленькими туфельками,
сидела женщина,
как девочка, строга.
Мне было так легко разрешено
приехать,
что я был самоуверен
и слишком упоенно современен -
я не цветы привез ей,
а вино.
Но оказалось все -
куда сложней...
Она молчала,
и совсем сиротски
две капельки прозрачных -
две сережки
мерцали в мочках розовых у ней.
И, как больная, глядя так невнятно
И, поднявши тело детское свое,
сказала глухо:
"Уходи...
Не надо...
Я вижу -
ты не мой,
а ты - ее..."
Меня любила девочка одна
с повадками мальчишескими дикими,
с летящей челкой
и глазами-льдинками,
от страха
и от нежности бледна.
В Крыму мы были.
Ночью шла гроза,
и девочка
под молниею магнийной
шептала мне:
"Мой маленький!
Мой маленький!" -
ладонью закрывая мне глаза.
Вокруг все было жутко
и торжественно,
и гром,
и моря стон глухонемой,
и вдруг она,
полна прозренья женского,
мне закричала:
"Ты не мой!
Не мой!"
Прощай, любимая!
Я твой
угрюмо,
верно,
и одиночество -
всех верностей верней.
Пусть на губах моих не тает вечно
прощальный снег от варежки твоей.
Спасибо женщинам,
прекрасным и неверным,
за то,
что это было все мгновенным,
за то,
что их "прощай!" -
не "до свиданья!",
за то,
что, в лживости так царственно горды,
даруют нам блаженные страданья
и одиночества прекрасные плоды.
1959 евтушенко
-
-
04.05.2008 в 14:37Плеснувши краску из стакана;
Я показал на блюдце студня
Косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочёл я зовы новых губ.
А вы ноктюрн сыграть
смогли бы
на флейте водосточных труб?
маяковский
...Я бы хотела жить с Вами
В маленьком городе,
Где вечные сумерки
И вечные колокола.
И в маленькой деревенской гостинице --
Тонкий звон
Старинных часов -- как капельки времени.
И иногда, по вечерам, из какой -- нибудь мансарды
Флейта,
И сам флейтист в окне.
И большие тюльпаны на окнах.
И может быть, Вы бы даже меня любили...
Посреди комнаты -- огромная изразцовая печка,
На каждом изразце -- картинка:
Роза -- сердце -- корабль. --
А в единственном окне --
Снег, снег, снег.
Вы бы лежали -- каким я Вас люблю: ленивый,
Равнодушный, беспечный.
Изредка резкий треск
Спички.
Папироса горит и гаснет,
И долго -- долго дрожит на ее краю
Серым коротким столбиком -- пепел.
Вам даже лень его стряхивать --
И вся папироса летит в огонь. (цветаева)
LVIII. ПЕСНЬ ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ
/Перевод Эллиса/
Пусть искажен твой лик прелестный
Изгибом бешеных бровей —
Твой взор вонзается живей;
И, пусть не ангел ты небесный,
Люблю тебя безумно, страсть,
Тебя, свободу страшных оргий;
Как жрец пред идолом, в восторге
Перед тобой хочу упасть!
Пустынь и леса ароматы
Плывут в извивах жестких кос;
Ты вся — мучительный вопрос,
Влияньем страшных тайн богатый!
Как из кадильниц легкий дым,
Твой запах вкруг тебя клубится,
Твой взгляд — вечерняя зарница,
Ты дышишь сумраком ночным!
Твоей истомой опьяненным
Ты драгоценней, чем вино,
И трупы оживлять дано
Твоим объятьям исступленным!
Изгиб прильнувших к груди бедр
Пронзает дрожь изнеможении;
Истомой медленных движений
Ты нежишь свой роскошный одр.
Порывы бешеных страстей
В моих объятьях утоляя,
Лобзанья, раны расточая,
Ты бьешься на груди моей:
То, издеваясь, грудь мою
С безумным смехом раздираешь,
То в сердце тихий взор вперяешь,
Как света лунного струю.
Склонясь в восторге упоений
К твоим атласным башмачкам,
Я все сложу к твоим ногам:
Мой вещий рок, восторг мой, гений!
Твой свет, твой жар целят меня,
Я знаю счастье в этом мире!
В моей безрадостной Сибири
Ты — вспышка яркого огня!
Бодлер
-
-
04.05.2008 в 14:38Чья прядь в бокал вина бежит волной курчавой,
С чьей плоти каменной бесчувственно скользят
И когти похоти и всех вертепов яд.
Она стоит, глумясь над Смертью и Развратом,
А им, желанием все сокрушать объятым,
Перед незыблемой, надменной Красотой
Дано смирить порыв неудержимый свой.
Султанша томностью, походкою — богиня;
Лишь Магометов рай — одна ее святыня;
Раскрыв объятья всем, она к себе зовет
Весь человеческий, неисчислимый род.
Ты знаешь, мудрая, чудовищная дева,
Что и бесплодное твое желанно чрево,
Что плоть прекрасная есть высочайший дар,
Что всепрощение — награда дивных чар;
Чистилище и Ад ты презрела упорно;
Когда же час пробьет исчезнуть в ночи черной,
Как вновь рожденная, спокойна и горда,
Ты узришь Смерти лик без гнева, без стыда.
Бодлер
-
-
04.05.2008 в 14:38-
-
04.05.2008 в 15:14Имя
К чему мне фамилия? Имя - к чему?
Пустые созвучья - на что мне?
Заявится смерть и утащит во тьму,
С собою фамилии я не возьму,
А имени - даже не вспомню.
Фамилия, имя - не жить им и дня.
Лишь путь свой окончу на свете,
Но сердце, что билось в груди у меня,
В твое зароняя частицу огня,
Останется жить на планете.
Фамилию, имя - не стоит беречь,
Все прахом сойдет, что сгорело,
Но будет пылать, и метаться и жечь
Единство сердец, и ладоней, и плеч -
Два радостно слившихся тела.
Фамилию, имя - лишь несколько лет
Сотрут, как младенческий лепет,
Но прошлого нет, и грядущего нет,
Но жизнью для жизни оставлен завет,
Оставлены тайна и трепет.
Фамилию, имя - постигнет конец,
Безжалостно гордое время, -
Равны перед ним и глупец и мудрец,
Но жизнь воедино сведенных сердец
Взойдет и продлится, как семя.
Женщина. (Четыре портрета)
Ты в помыслах моих такая:
Под деревом зеленолистым, нагая, одним прикрытая листком античных статуй, как рыба белая, стройна, ты, словно дерево ветвями, держишь в чудесных, длинных, узких пальцах плод яблони, как небольшое солнце, округлый золотой моток, как будто предлагая свить из него нить бытия. О счастье - создавать, творить! Сначала крохотно оно, как маковое, хрупкое зерно, но тоже круглое, как яблоко. А яблоко, как мир, округлено. И из мельчайшего зерна нить начинает вить себя и создавать собой моток, шар в яблоко величиной растет и вырастает в мир, как этот, у тебя в руке, из нитей созданный клубок, огромный, словно шар земной.
Так - на холсте Дюрера - ты
Стоишь земная, грешная, простая,
И в помыслах моих такая.
Ты в помыслах моих такая:
Небесная голубизна светла, ясна. В прозрачности глубоких красок неизъяснимой чистоты, с глазами голубых мечтаний остановилась ты, подняв дитя, чтобы оно могло взглянуть на уходящий к роще путь в лучащемся тумане. А на лице твоем Покой и Благодать - две спутницы твои и каждой женщины, которая готова страдать и ждать, когда дитя ей, первой ей, произнесет свое вот-вот родившееся слово. Как не гордится ей, одной из матерей, начальным зернышком огромной жизни, которому она дала родиться - как каждая на свете мать, что миру дарит детство, пренебрегая мукою своей. Так солнце дарит миру на рассвете свой первый луч, младенца нового земного дня. И тот, кто может взвесить на руке песчинку, незаметную в песке, способен ощутить весь вес планеты. Так и мать, свое дитя подъемля, всю Землю держит. И только потому ее святой позволено назвать.
Так, в красках Рафаэля возникая,
Равно держа и землю и зерно,
Ты в помыслах моих такая.
Ты в помыслах моих такая:
Из приоткрытых губ ко мне скользит твоя усмешка золотая, как будто из раздвинувшихся туч протягивает теплый луч пробившееся солнце, отогревая сердце мне, игрушечной подобное Земле, и на его согретом лонце оживают, вырастая, забытые в благих заботах зерна. И непокорно из губ твоих скользит улыбка золотая, как ласточка из тихого гнезда, укрывшегося крышей. Она летит, раскинув крылья, на расправу с мошкарой, распугивая мелких мыслей рой.
Так, словно Мона Лиза, ты
Над слабостями нашими смеешься,
И в помыслах моих такая ты.
Ты в помыслах моих такая:
За сизою тончайшей кисеей тумана утром рано перед собой я новую увидел Афродиту. Недвижна и бела, она недавно мраморной была, но вот богиню сняли с пьедестала, и в комнате прозрачно-голубой она живою женщиною стала. О вечной неподвижности забыв, стал мрамор телом нежно-белым, пахнущим весенней утренней сиренью. Задумчивое, светлое лицо, цветок полураскрытых губ, дыханием наполненная грудь, откинутые крылья рук и тела сине-ледниковый снег - мне хочется сравнить с озерной белой птицей под названьем Лебедь, надевшей на себя береговой туман, - нездешней, неземной и вечно нам необходимой во имя красоты.
Так, на картинах Ренуара ты,
Земной и неземною возникая,
Являешь нам прекрасного черты.
И ты
Действительно такая,
И наяву такая ж, как во сне.
Одна и та же в разном.
Что ни день - другая.
Вся - красота, вся - разум.
Высокая, неземная,
Грешница, святая.
И ты -
Только такая -
Необходима мне.
-
-
04.05.2008 в 15:24-
-
04.05.2008 в 18:20Сжала руки под тёмной вуалью...
"Отчего ты сегодня бледна?" -
От того, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот...
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: "Шутка
Всё, что было. Уйдёшь, я умру".
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: "Не стой на ветру".
а вообще я сейчас больше читаю овременные стихотворения, типа тих, что у меня в цитатнике.
тоже здорово цепляют.)
-
-
04.05.2008 в 18:50У самого сердца колдует,
То целые дни голубком
На белом окошке воркует,
То в инее ярком блеснет,
Почудится в дреме левкоя...
Но верно и тайно ведет
От радости и от покоя.
Умеет так сладко рыдать
В молитве тоскующей скрипки,
И страшно ее угадать
В еще незнакомой улыбке.
(Анна Ахматова)
-
-
05.05.2008 в 11:52Лирина +1
Иосиф Бродский.
ОДИНОЧЕСТВО
Когда теряет равновесие
твое сознание усталое,
когда ступеньки этой лестницы
уходят из-под ног,
как палуба,
когда плюет на человечество
твое ночное одиночество, -
ты можешь
размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства
и - кстати - самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.
Но лучше поклоняться данности
с глубокими ее могилами,
которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми.
Да.
Лучше поклоняться данности
с короткими ее дорогами,
которые потом
до странности
покажутся тебе
широкими,
покажутся большими,
пыльными,
усеянными компромиссами,
покажутся большими крыльями,
покажутся большими птицами.
Да. Лучше поклоняться данности
с убогими ее мерилами,
которые потом,
до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице.
Роберт Рождественский
- Отдать Тебе Любовь?
- Отдай...
- Она в грязи...
- Отдай в грязи.
- Я погадать хочу...
- Гадай.
- Еще хочу спросить...
- Спроси.
- Допустим, постучусь...
- Впущу.
- Допустим, позову...
- Пойду.
- А если там беда?
- В беду.
- А если обману?
- Прощу.
- "Спой!" - прикажу Тебе...
- Спою.
- Запри для друга дверь...
- Запру.
- Скажу Тебе: убей!
- Убью.
- Скажу Тебе: умри!
- Умру.
- А если захлебнусь?
- Спасу.
- А если будет боль?
- Стерплю.
- А если вдруг стена?
- Снесу.
- А если узел?
- Разрублю!
- А если сто узлов?
- И сто.
- Любовь Тебе отдать?
- Любовь.
- Не будет этого!..
- За что?!
- За то, что не Люблю рабов...